С Новогодними праздниками!

Уважаемые читатели, творческий коллектив нашего блога от всей души поздравляет вас с новогодними праздниками. Желает вам крепкого здоровья, счастья, терпения и мира в новом 2025 году. Новые статьи в блоге читайте с 8 марта!

Свадебные деньги

День свадьбы выглядел так. Утром молодожены отправлялись в ЗАГС — пешком либо, скажем, на трамвае. В будничной одежде, вдвоем. Во-первых, потому что родители и ближайшие друзья были заняты подготовкой стола. А во-вторых, потому что гостям и смотреть-то было не на что. Брак регистрировала сотрудница ЗАГСа в тесной комнатке примерно 10–15 кв. м. Она делала соответствующую запись в специальной прошнурованной книге, оформляла брачное свидетельство и ставила пресловутый штамп в паспорт каждому из молодоженов.

Собственно свадьбой считалось вечернее застолье. Именно на него жених и невеста надевали торжественные наряды. Как правило, девушки шили платья у портних — так было дешевле. Иногда в роли швеи выступала родственница. Фата считалась буржуазным пережитком, поэтому обходились без нее. Молодые люди нередко занимали приличный костюм у друзей.

С начала 1960-х все чаще «играли свадьбу» в кафе. Его арендовали на всю ночь — с субботы на воскресенье (в те времена была шестидневная рабочая неделя). Часть блюд заказывали, а другую часть плюс напитки приносили сами. Иногда «горько!» кричало молодым 100 человек, а иногда и 200 (вся близкая и дальняя родня в полном составе, соседи, друзья, сослуживцы, однокурсники). Большую часть гостей молодожены видели на своей свадьбе в первый и последний раз в жизни… Словом, все было как в популярной песне: «Широкой этой свадьбе было места мало!». Чтобы обеспечить «широту», новобрачным нередко приходилось залезать в серьезные долги. А потом отдавать их в течение года-полутора.

Поженимся круто
Отсутствие советского свадебного ритуала вплоть до конца 1950-х годов объясняется просто. До революции никаких ЗАГСов не существовало — жених и невеста становились законными супругами после венчания (в церкви, костеле, кирхе, синагоге или мечети). Советская власть, «наехав» на религию и заменив венчание простой гражданской «росписью», не придумала для нового формата соответствующую церемонию.

Лишь к началу 1960-х, когда среди городской молодежи участились случаи венчания (после, разумеется, посещения ЗАГСа), власти спохватились. В ЦК комсомола вызрела идея внедрить специальный свадебный ритуал — в меру пышный, со свидетелями и фатой (по аналогии с церковной церемонией), но при этом пропагандирующий ценности социализма. Отныне молодым людям, подававшим заявление, сотрудники ЗАГСа стали настойчиво предлагать не просто регистрацию, а торжественную церемонию. В Киеве срочно отреставрировали Шоколадный дом на Печерске, когда-то принадлежавший миллионеру С. Могилевцеву, и переименовали во Дворец бракосочетаний.

С того момента одетые с иголочки молодожены в сопровождении родителей, свидетелей, ближайших родственников и друзей поднимались по широкой лестнице на второй этаж. Под марш Мендельсона (фонограмма на полную мощность) перед ними распахивались двери роскошного зала. Там их ждала регистратор, облаченная в длинное бархатное платье вишневого цвета. За ней — Ильич (гипсовый бюст), с тоской глядевший на вошедших. Регистратор, поглядывая в раскрытую папку с текстом, произносила казенную речь. Помимо напутствия любить-беречь друг друга, напоминала, что новобрачные создают не просто семью, а ячейку советского общества. После чего молодые обменивались обручальными кольцами и ставили автографы в книге записей. Теща и свекровь смахивали слезы счастья, а друзья новобрачных клацали затворами фотоаппаратов…

Впрочем, затворы клацали лишь в первые годы. Затем процесс был монополизирован — гостям строго разъясняли, что снимать церемонию имеет право только местный фотограф. Он, понятно, заламывал те еще цены: «грамотный» профессионал раскручивал клиента до 100 руб. (средняя зарплата в стране составляла 130-150 руб. в месяц). Зато если пользуешься услугами фотографа, то оказывалось, что можно снимать церемонию и своим аппаратом…

Затем надлежало ехать в фотоателье. Наиболее популярное — на бульваре Шевченко, 1. Фотограф долго и старательно режиссировал позы и выражения лиц, придавая нежность и мужественность — взгляду жениха, мечтательность и загадочность — взгляду невесты… На миг замерли — и птичка вылетает. Теперь молодожены с родителями — снова птичка. Молодожены со свидетелями — еще раз птичка. Деньги в кассу, квитанцию выдаст кассирша. Свадебные фото идут по особому тарифу.

Обязательный пункт программы — возложение молодоженами цветов. Это сейчас новобрачные кладут розы-гвоздики к памятникам семейных неудачников: одни — княгине Ольге, быстро овдовевшей (ее жадного мужа убили возмущенные плательщики налогов), другие — Проне Прокоповне с Голохвостым, которые вообще так и не поженились… В советские времена маршрут был идеологически строгим: памятник основателю государства Ленину, затем обелиск Неизвестному солдату.

А поскольку расстояния не близкие, а невеста — в белоснежном платье и фате, понеслись по субботам (с переходом на пятидневную рабочую неделю — также и по пятницам) машины с обручальными кольцами на крыше, лентами и куклой-невестой на капоте.

Итак, весь день новобрачных до отказа заполнен разными мероприятиями, у них элементарно не остается времени на венчание в церкви. Ведь вечером надлежит сесть за праздничный стол и отметить вступление в законный брак. «Горько!.. Горько! Р-раз, два… десять… Молодцы!»

Брачные «связи»

Прежде чем стать «молодцами» за свадебными столом, жениху и невесте, а также их родителям предстояло приложить немало усилий. Договориться с рестораном, позаботиться о достойном столе, обзавестись свадебными нарядами, купить обручальные кольца, разослать родственникам и друзьям пригласительные открытки, подумать о ночлеге для многочисленных иногородних гостей — и все это за месяц со дня подачи заявления в ЗАГС. Причем от служебных обязанностей (или занятий в институте) их никто не освобождал. Задача осложнялась и тем, что в стране дефицит, особенно в 1970-е, и любую мелочь приходилось «доставать». Так что крутись, вертись, всюду поспевай, время пошло…

Начнем по порядку. Подав заявление, жених и невеста выходили из ЗАГСа с двумя любопытными документами. Первый — приглашение на собственное бракосочетание. Это чтоб не забыли, когда нужно явиться и по какому поводу… Второй — приглашение посетить салон молодоженов «Юность», где продавали «товары повышенного спроса» (и, как тогда шутили, «пониженного предложения»).

Чтобы попасть в «Юность», находившуюся в Киеве возле пл. Победы, надо было отстоять очередь. В салон запускали небольшими группами по предъявлению приглашений, выданных в ЗАГСе. В каждом отделе, кроме того, была еще своя очередь. Товары отпускали строго по разнарядке: 1 пара обуви на каждого, 1 пара нижнего белья, 1 костюм или платье и т. д. Покупки фиксировались в бланке приглашения.

Впрочем, отстояв свое, молодожены могли узнать, что из сегодняшнего ассортимента им ничего не подходит, а завтра — начинай все сначала. А если учесть, что с работы отпрашиваться каждый день не будешь, в воскресенье салон закрыт, а в субботу работает только до 18.00, то шансов приодеться к свадьбе на самом деле было не так много. А после регистрации брака приглашение теряло силу — независимо от того, успели жених с невестой отовариться или нет…

В 1980-е годы киевская молодежь додумалась до нехитрого трюка: пара подает заявление в ЗАГС, в течение месяца «стреляет» импортные дефициты в «Юности», а потом не женится. Наиболее расторопные подавали заявления каждый месяц — в разных районах Киева.

Кульминацией подготовки к свадьбе являлась погоня за обручальными кольцами. Тонкая «обручалка» без «прибамбасов» стоила около 100 руб. Более внушительное кольцо, да еще с бриллиантами — не менее 400. Но даже при таких ценах совершить покупку было непросто. Очередь в ювелирном «Каштане» на углу Пушкинской и бульвара Шевченко приходилось занимать на рассвете. И, например, придя в 8.00, за час до открытия, можно было стать… 132-м по списку. Но даже выстояв очередь и оказавшись, наконец, у заветного прилавка, молодожен не имел гарантии, что в ассортименте будет кольцо необходимого ему размера. И тогда ничего не оставалось, как выбирать: либо снова приходить на рассвете и убивать полдня, либо купить то, что есть, а потом обратиться в «Ремточмеханику», где за отдельную плату кольцо подгонят по размеру…

Пригласительные открытки на свадьбу можно было купить в любом газетном киоске. Цена — 15 коп. (стоимость трех поездок в метро). Такие открытки изготавливались только двойные, на обложке — букет цветов и два кольца. Внутри стандартный текст, молодоженам оставалось лишь заполнить пустые графы, вложить открытку в конверт с маркой и отправить по почте.

И, наконец, поиск помещения. Формально любой ресторан или кафе рады принять у себя свадьбу, ведь массовый клиент — это кассовый клиент. Но на деле все оказывалось сложнее. В престижные киевские залы (например, «Охотничий» в ресторане гостиницы «Днепр») без знакомства попасть было нереально. В менее крутых заведениях можно было договориться и без знакомств, однако соотношение «цена–качество» оказывалось в них удовлетворительным только при наличии «связей». В последнем случае разрешали принести с собой алкогольные напитки, а не заказывать ресторанные по заоблачным ценам. Ну а если клиент не «блатной», то делали такую накрутку, что свадьба действительно запоминалась надолго.

Вступить в законный брак «по полной программе» стоило в Киеве от 2 до 4 тыс. руб. Среднестатистический советский гражданин зарабатывал такую сумму за два года. За эти деньги в середине 1970-х можно было купить «Запорожец».

Покупки без блата

Молочный отдел с утра пестрел товаром: молоко, сметана, кефир, ряженка. В 1970-е их можно было купить в любое время, а в 1980-е — только утром. Вопрос о производителе вообще не стоял: для покупателя существовало просто «молоко», просто «сметана» и т. д. Молоко, кефир, ряженка продавались в стеклянных бутылках емкостью пол-литра и литр — они закрывались крышечкой из фольги. Было также молоко в ярких треугольных пакетах из плотного картона. Иногда прямо на улицах (не в центре города, а на массивах) продавали разливное молоко. Приезжала колхозная машина-цистерна и продавец черпаком наливал молоко в тару покупателя. Оно было предпочтительнее, чем магазинное — свежее, прямо с фермы, к тому же более жирное.

Сметана долгое время отпускалась в магазинах на разлив, из бидона. Потом ее стали фасовать в пластмассовые прямоугольные «корытка». Но их нужно было «ловить», особенно вначале. Впрочем, продавцам было выгодно торговать именно разливной сметаной — поговаривали (и, похоже, не без оснований!), что перед продажей ее в подсобке разводили кефиром, который стоил вдвое дешевле. По городу гуляли истории о некой продавщице молочного отдела, которая, не стесняясь покупателей, спросила напарницу: «В каком бидоне разведенная сметана?».

Как известно, дыма без огня не бывает. Реальная — не по слухам — история случилась в 1964 году в гастрономе по ул. Заньковецкой, 6. В один из отделов выстроилась очередь. Тем временем в магазин зашла продавщица, бывшая в этот день выходной. «Валя, сметана есть?» — спросила у коллеги, работавшей за прилавком. Та отрицательно покачала головой. Старушка из очереди возмутилась: «Так что же вы сразу не сказали, что нет сметаны? Я бы не стояла!». На что продавщица ответила: «Для вас — есть».

В колбасном отделе ассортимент был небольшой: два-три вида вареной колбасы (как правило, «Докторская», «Любительская», «Молочная») и один-два вида полукопченой (например, «Одесская», а если повезет, то и «Краковская» — менее жесткая, более вкусная). Копченые колбасы в обычных магазинах не продавали — их надо было «доставать». Также в колбасном отделе можно было приобрести сосиски «Молочные», сардельки «Школьные» или «Говяжьи».

В рыбном отделе — замороженная рыба. Как правило, хек, ставрида, камбала. Живая рыба появлялась в крупных магазинах, где имелись огромные прилавки-аквариумы, и только в сентябре-октябре. Рыбные консервы были представлены в основном знаменитой «Килькой в томате» (популярная закусь студентов и любителей «сообразить на троих»), а также «Крабами» и «Печенью трески». Более вкусные консервы — «Сайра», «Шпроты», «Лосось» — надо было «доставать». А вот икра осетровых рыб в 1970-е — это даже не на грани фантастики, а за гранью.

Но самым «горячим» отделом в гастрономе был мясной. Там периодически разгорались скандалы: продавец стремился сбыть вместе с мясом побольше костей, а покупатели этого не хотели. События развивались так. Утром в магазин привозят замороженное мясо.

У прилавка выстраивается очередь. Однако мясник не спешит пускать товар в продажу: пусть, мол, разморозится. На самом деле в подсобке он отрезает от туши лучшие куски без костей — для начальства, себя и постоянной клиентуры, которой он с «заднего хода» продает мясо по 2,50 руб./кг (магазинная цена — 1,90). Ну а оставшиеся куски пускает в продажу. К этому мясу, и без того костлявому, он пытается добавить дополнительные кости, оставшиеся от «элитных» кусков. Что вызывает протест у покупателей. Однако мясник невозмутим: «Не хотите? Не берите!». Он знает, что за пару часов все будет продано — на одного строптивого клиента приходится двадцать покладистых…

Шире был ассортимент в гастрономах, в которых имелись отделы для «избранных» — так называемые закрытые распределители. Обычного человека туда, конечно, не пускали, даже вход в них был не из торгового зала, а со служебного входа. Но! «Объедки с барского стола» (т. е. то, что в конце дня оставалось не выкупленным в «распределителе») иногда попадали в открытую продажу. Такие гастрономы в простонародье называли «объедками».

Наиболее знаменитыми киевскими «объедками» были магазины на Кирова (Грушевского), 9, а также на углу Большой Житомирской и Владимирской улиц. Перечень того, что можно было приобрести (если повезет) в «объедках», сегодня у многих может вызвать лишь улыбку, но в те времена подобная покупка считалась большой удачей. Например, ряженка в горшочках, яйца в специальных яйценосках (диво дивное!), вкусные сосиски (именно вкусные, а не лишь бы какие, как в других магазинах, потому что «объедочные» изготовлялись в спеццехах), сырочки в глазури, жареные кролики (на самом деле — недожаренные, чтобы весили больше, поэтому приходилось дожаривать дома, но это мелочь в сравнении с радостью от покупки). Небывалой удачей считалось «попасть» на курицу, селедку, хорошие рыбные консервы… Цены в «объедках» были обычные, необычными были именно товары.

Ив Монтан был в шоке
Промтоварные магазины были забиты советским ширпотребом: обувь, куртки, платья, костюмы. Однако покупателей это обилие не радовало — люди стремились «достать» импорт с переплатой. И это при том, что отечественные товары изготовлялись из натуральных материалов (чистая кожа, шерсть, хлопок, лен), а зарубежные — преимущественно из синтетики, искусственной кожи.

Секрет состоял в том, что «совковые» ткани были тусклой расцветки, довольно блеклые и невыразительные. Соответственно, и платья, сшитые из них, выглядели весьма убого. Второй причиной было то, что советская легкая промышленность катастрофически не поспевала за веяниями моды. Последняя менялась быстро, а плановая экономика с ее пятилетним планом развития, утвержденным очередным съездом КПСС, не могла оперативно реагировать на изменения фасонов и стилей. Заграничные же товары были яркими, веселыми, нарядными.

Стремление выглядеть стильно иногда приобретало забавные формы. Например, в 1970-е в моду вошли женские сапоги-чулки. Отечественные предприятия «подобных глупостев», понятно, не выпускали. Представительницы прекрасного пола гонялись за импортом — итальянским либо югославским. Однако Италия, Югославия расположены на юге Европы, зимы там сравнительно мягкие. Их продукция ну никак не рассчитана на советские -20 оС. И модницы гордо вышагивали по снегу в красивых, но уж слишком легких сапожках, поеживаясь от холода.

А советские сапоги — немодные, топорно сделанные и вечно протекающие — пылились на полках магазинов. И, конечно, притчей во языцех стало советское женское белье. Однажды известный французский певец Ив Монтан гастролировал в Киеве. И вместе со своей супругой — кинозвездой Клаудией Кардинале — заглянул в ЦУМ на Крещатике. Знаменитая пара отправилась в отдел женского белья. Подойдя к прилавку, Ив Монтан с изумлением уставился на советские бюстгальтеры — белые, грубоватого кроя, весьма непривлекательные. Певец буквально потерял дар речи. А затем потрясенно произнес: «Какое белье!..И какая рождаемость!».

Импортное белье, как правило, восточногерманское, было кружевным, разноцветным, соблазнительным. Именно таким героиня Светланы Светличной в фильме «Бриллиантовая рука» искушала героя Юрия Никулина. Однако рядовым гражданкам приобрести нечто подобное было негде — на киевских прилавках импортное белье не появлялось. С мужскими костюмами, на первый взгляд, проблем не было: в любом магазине «Одяг» предлагались все размеры. Однако крой и фасон оставляли желать лучшего. Характерная деталь: дипломаты и члены официальных делегаций УССР никогда не отправлялись за рубеж в костюмах из советских магазинов. Их приглашали в специальное ателье «Коммунар», обслуживавшее номенклатурных клиентов (ЦК, Совмин и т. д.), — там классный портной шил счастливчику классный костюм из красивой ткани.

Кстати, хорошая ткань тоже нечасто попадала на прилавки. С одной стороны, был на Крещатике двухэтажный магазин «Будинок тканин». Он вроде бы оправдывал свое название — рулоны материй заполняли собою многочисленные прилавки. Однако любительницы чего-то «интересненького» выходили из этого специализированного заведения такими же унылыми, как и расцветки продававшихся в нем тканей.

Киевские модницы заглядывали и на альтернативные прилавки — в комиссионные магазины. Туда сдавали импортные отрезы моряки дальнего плавания, вернувшиеся из «загранки». Или артисты хореографических коллективов, вернувшихся из зарубежных гастролей. В «комиссионках» приходилось выкладывать «дикие деньги», однако такая покупка считалась большой удачей.

Еще одной альтернативой служил специальный магазин по продаже «лоскутов» — остатков хороших тканей, свозившихся из других магазинов. Он находился на Подоле, возле Житнего рынка. «Лоскуты» считались уцененным товаром и продавались за копейки.

Ну а те, кому посчастливилось «достать» хорошую ткань, знали, кто может сшить из нее модную вещь. Если позволяли связи и финансы, старались «пробиться» к Рабиновичу на Большой Подвальной (ныне Ярославов Вал) или Воронину на ул. Октябрьской революции (ныне Институтская). Ведь если обратиться в обычное ателье индпошива — их в Киеве насчитывалось более 60-ти, — то еще вопрос, что вам там сошьют… Словом, без блата в советские времена выжить можно было, а нормально жить — вряд ли.

Цена мгновения

Впрочем, де-Мезер потому и стал придворным фотографом, что умел обращать себе на пользу стычки с жандармами. Он оформлял киевские пейзажи в роскошные альбомы и дарил их сильным мира сего. Благодаря этому его ателье просуществовало более чем полвека, а сами уникальные снимки старого Киева уцелели и превратились в бесценное свидетельство истории. На рынке подобные раритеты ценятся очень высоко: $2,3 млн было уплачено на аукционе в Колорадо за одну фотографию 130-летней давности — единственный сохранившийся снимок Билли Кида, знаменитого американского гангстера времен Дикого Запада. Эту астрономическую сумму, в шесть раз превышающую первоначальную цену, выложил нефтяной магнат Уильям Кох, собирающий коллекцию американской старины. Если бы фото Франца де-Мезера принадлежали не государственной библиотеке имени Вернадского, а частной коллекции, как снимок Билли Кида, то их рыночную стоимость и представить себе трудно.

Дорого и сердито
По данным на 1895 г. в Киеве насчитывалось 14 фотоателье. Они приносили своим содержателям приличные доходы. Известно, к примеру, что ежегодная прибыль ателье Влодзимежа Высоцкого на Крещатике, основанное в 1873 г., превышала 50  тыс. рублей (отметим, что этот фотограф был также популярен как поэт; к тому же он фотографировал своих более известных коллег по перу — Лесю Украинку, Ивана Франко и др.).

Такие высокие доходы фотографов — вещь на деле неудивительная. Так, поначалу стоимость их услуг была заоблачно высокой, потому как для создания одного снимка требовалось много труда и аппаратуры. К  примеру, в 1840-е дагерротип (снимок на металле) стоил несколько рублей, притом что качество не всегда оказывалось удовлетворительным (выдержка при съемке составляла десятки минут, и портретируемым нужно было сохранять полную неподвижность, а это очень сложно). Появившаяся позже негативная фотография стоила вообще колоссальных денег — порядка 10-20 рублей (на то время месячный доход рабочего), поскольку технический процесс был громоздким и неудобным: стеклянную пластинку для негатива следовало перед самой съемкой облить коллоидным светочувствительным раствором. Зато с негатива можно было печатать большое количество отпечатков высокого качества. За дополнительную плату фотопортрет оправляли в рамочку и даже раскрашивали цветными красками. В такой технике фотограф Иван Гудовский выполнил в 1859 г. в своем ателье на нынешнем Майдане фотоснимки Тараса Шевченко. Однако не взял с Кобзаря ни копейки, поскольку они были давними друзьями и Гудовский рад был принять у себя великого поэта. Вывеску его заведения «Фотография» можно увидеть на старинном фото площади (к сожалению, этот исторический дом был снесен в 1970-е годы).

Удешевление фотографии пришлось на конец XIX в., когда широко распространилась так называемая фототипия. Это своего рода промежуточное звено между фотоотпечатками и типографской печатью. Снимки были полутоновыми, ненамного уступавшими по качеству обычным фото. Но цена оказалась вполне доступной за счет технологии — за короткое время можно было напечатать до полутора тысяч оттисков. Так, Генрих Лазовский в конце 1890-х гг. выпустил альбом из 24 фототипий «Киевский Владимирский собор» с изображением недавно возведенного храма и его замечательных росписей. Цена альбома в тисненой папке составляла всего три рубля, — раньше за такие деньги можно было купить всего один фотоотпечаток.

Впрочем, с появлением сухих негативных пластин, усовершенствованием и удешевлением фототехники сами фотокарточки изрядно подешевели. Буквально копейки стоили снимки визитного формата. На них, к слову, был особый спрос: сто лет назад «визитные портреты» были необходимы для оформления личных дел служащих и учащихся. Раскладывая на большом планшете визитные фото, можно было скомпоновать заказные снимки для юбилеев фирм, выпусков учебных заведений и т. п.

Нередко фотокарточки изготовляли не на бланках, а просто на плотной бумаге, с графлением на обороте наподобие открыток. На них вполне можно было наклеить марку и отправить по почте. Между прочим, фотограф и издатель Дмитрий Марков, выпустивший в Киеве тысячи художественных открыток с портретами артистов и видами города, нередко прибегал к такому «маркетинговому анализу»: он печатал пробные фотоокрытки с каким-то изображением, и если сюжет пользовался спросом, то картинка шла в типографию для серийной печати. Так отдельные фотоснимки города и целые наборы стали появляться в книжных магазинах и на открытых лотках. Еще в 1860-х гг. книготорговец Иосиф Завадский неплохо на этом наживался. Сам он не был фотографом, а продавал копии чужих снимков без указания авторов. Но мало кто с ним рисковал связываться, поскольку Завадский пользовался в Киеве немалым влиянием и даже был в 1860-1863 гг. городским головой.

Реклама на обороте
Кроме собственно фотографирования каждое киевское ателье уделяло пристальное внимание бланкам на обороте фотокарточки, поскольку на них можно было поместить рекламные сведения. Эти бланки стали характерной особенностью фотографического бизнеса во времена распространения фото с негативных пластин. Ведь в то время отпечатки чаще всего выполняли на тонкой бумаге и аккуратно наклеивали их на специальные бланки из качественного бристольского картона. В качестве рекламы на них наносился обычный штампик с информацией об ателье — это был самый простой и дешевый вариант. Однако большинство фотографов предпочитало художественно оформленные бланки, заказанные в лучших литографических заведениях — не только Киева, но также Петербурга, Одессы, даже Варшавы и Вены.

Рекламные виньетки содержали разнообразные данные. Так, у де-Мезера можно видеть и государственный герб в виде двуглавого орла (право на это давали лишь самым заслуженным мастерам, отмеченным августейшими особами), и сообщение о статусе придворного фотографа, и целую вереницу медалей, полученных на многочисленных выставках. Медалями или орлами украшали свои виньетки такие известные фотографы, как Влодзимеж Высоцкий, Генрих Лазовский, Николай Уземский.

Их конкурентам, не отличившимся на выставках, тоже хотелось чем-то блеснуть перед заказчиками. Для этого порой шли на хитрость. Владельцы некоторых ателье (например, фотограф Василевский с Фундуклеевской улицы) включали в свои виньетки медали с изображениями великих изобретателей фотографии — Дагера, Ньепса, Тальбота. Они служили простым украшением и не означали никаких наград, но далеко не каждый клиент это понимал…

Почти всегда на обороте бланка стояли слова: «Негативы хранятся», «Негативы сохраняются». Как правило, заказчикам не было смысла забирать из ателье негативные пластинки. Однако фотографы не спешили их выбрасывать. Нередко случалось, что у клиента возникала необходимость пополнить запас удачных фотокарточек. В этом случае он мог быть уверен, что ателье легко поможет ему. На бланки обычно наносили от руки номер негатива, позволявший быстро найти его и допечатать нужное количество снимков.

Полвека в лидерах
В ателье волынского шляхтича по происхождению и дипломированного живописца Франца де-Мезера на Крещатике можно было заказать не только типовые портретные снимки различных форматов (маленькие «визитные», несколько большего размера «кабинетные» и др.), но и роскошные, оправленные в кожаные переплеты, альбомы с фотографическими видами Киева. Популярность заведения была огромной: за три десятилетия работы ателье выполнило 137 800 негативов и около полутора миллионов отпечатков.

Надо отметить, что исключительная популярность имен фотографов порой играла с ними злую шутку. Писатель Александр Куприн сделал местом действия своей повести о проституции «Яма» условный «город К.», в котором несложно было угадать Киев. По ходу сюжета один из персонажей участвовал в изготовлении порнографических фото: «Он отправился к фотографу Мезеру, захватив с собой соломенную девушку Бэлу, и снялся с ней в разных позах, причем за каждый негатив получил по три рубля, а женщине дал по рублю». Ясно, что на самом деле солидное и респектабельное заведение де-Мезера не имело никакого отношения к грязному бизнесу, а Куприн просто воспользовался знаменитой фамилией. К слову, киевские власти не раз объявляли «крестовый поход» против распространения непристойных фотоснимков. Так, в 1906 г. в ответ на запрос генерал-губернатора инспектор типографий и книжной торговли в Киеве статский советник Александр Никольский рапортовал, что порнографию сюда ввозят главным образом из Одессы и Варшавы.

Франц де-Мезер достиг немалых успехов в фотографическом деле и даже хотел проявить себя как инвестора, однако удача отвернулась от него. В 1871 г. он приобрел на имя жены Алины Адамовны де-Мезер усадьбу с нечетной стороны Крещатика и начал возведение 4-этажного с мансардой здания и 5-этажного флигеля — едва ли не самого крупного в то время доходного комплекса в центре города (заказ выполняла строительная фирма Себастьяна Куртоло и Доминико Перинни; здания не сохранились). Для покупки де-Мезеры воспользовались займом в Киевском обществе взаимного кредита. Они надеялись, что по мере строительства смогут увеличить сумму кредита, первоначально составившую 100 тыс. рублей. Однако общество из каких-то соображений отказалось пойти им навстречу. В результате супруги не смогли рассчитаться за строительство и в конечном счете были признаны несостоятельными должниками, а усадьбу купил с торгов Полтавский земельный банк…

Впрочем, в память об этих событиях остались снимки строительных работ, выполненные фотографом-инвестором летом 1872 г. и уцелевшие в архиве. Даже своей неудачей он послужил истории, так как это, должно быть, самые старые документальные изображения процесса жилищного строительства в Киеве.

Жаркое бабы Фиры

В одном из таких обычных двориков на Константиновской улице проживала самая обыкновенная семья с ничем не примечательной фамилией Вайнштейн. Впрочем, старейшая в семействе, Эсфирь Ароновна, которую весь двор звал бабой Фирой, носила фамилию Гольц, о чем напоминала по три раза на дню и категорически просила не путать ее со “всякими Вайнштейнами”. В этом проявлялось непреклонное отношение бабы Фиры к зятю Нёме, мужу ее единственной дочери, которого она в минуты нежности называла “наш адиёт”, а в остальное время по-разному.

Бог сотворил бабу Фиру худенькой и миниатюрной, наделив ее при этом зычным, как иерихонская труба, голосом и бешенным, как буря в пустыне, напором. Она с удовольствием выслушивала чужое мнение, чтобы в следующую же секунду оставить от собеседника воспоминание о мокром месте. Особую щедрость проявляла она к своему зятю, о котором сообщала всем подряд: “Нёма у нас обойщик по профессии и поц по призванию”. 
– Мама, – нервным басом пенял ей огромный, но добродушный Нёма, – что вы меня перед людьми позорите?

– Я его позорю! – всплеснув руками, восклицала баба Фира. – Этот человек думает, что его можно еще как-то опозорить! Нёмочка, если б я пошла в райсобес и сказала, кто у меня зять, мне бы тут же дали путевку в санаторий.

– Знаете что, мама, – вздыхал Нёма, – я таки от вас устал. Вы с вашим характером самого Господа Бога в Судный День переспорите.

– Нёма, ты адиёт, – отвечала баба Фира. – Что вдруг Он будет со мной спорить? Он таки, наверное, умней, чем ты.

Бабыфирина любовь к зятю произошла с первого взгляда, когда дочь ее Софа привела будущего мужа в дом.

– Софа, – сказала баба Фира, – я не спрашиваю, где твои мозги. Тут ты пошла в своего цедрейтер папу, земля ему пухом. Но где твои глаза? Твой отец был тот еще умник, но -таки красавец. Там было на что посмотреть и за что подержаться. И, имея такого папу, ты приводишь домой этот нахес с большой дороги? Что это за шлемазл?

– Это Нёма, мамочка, – пропищала Софа.

– Я так и думала, – горестно кивнула баба Фира. – Поздравьте меня, люди, – это Нёма! Других сокровищ в Киеве не осталось. Всех приличных людей расхватали, а нам достался Нёма.

– Мама, вы ж меня совсем не знаете, – обиженно пробасил Нёма.

– Так я нивроку жила и радовалась, что не знаю. А теперь я -таки вижу, что ее покойный отец был умнее меня, раз не дожил до такого счастья. И не надо мне мамкать. Еще раз скажешь мне до свадьбы “мама”, и я устрою такой гвалт, что весь Подол сбежится.

Впрочем, когда у Софы с Нёмой родился сын, баба Фира простила дочери ее выбор. Новорожденного внука Женю она обожала, баловала, как могла, и ласково звала Еничкой.

– Сейчас Еничка будет мыть ручки… сейчас Еничка будет кушать… сейчас Еничка сходит на горшочек…

– Мама, перестаньте над ним мурлыкать, – недовольно басил Нёма. – Он же мальчик, из него же должен расти мужчина!

– Из тебя уже выросло кое-что, – огрызалась баба Фира. – Моим врагам таких мужчин. Иди вынеси еничкин горшок.

Нёма вздыхал, покорно брал горшок и молча выходил с ним во двор. Двор был невелик, сжат полукольцом двухэтажных развалюх, посреди него росла высокая липа, под нею изогнулся водопроводный кран, из которого жильцы носили домой воду, а в тени липы разместился столик, за которым по обыкновению сидели пожилой сапожник Лева Кац и грузчик Вася Диденко, еще трезвый, но уже предвкушающий.

– Шо, Нёмка, дает теща прыкурыть? – сочувственно спрашивал Вася.

Нёма лишь безнадежно махал рукой, а из окна второго этажа высовывалась растрепаная голова бабы Фиры.

– Я -таки сейчас всем дам прикурить! – сообщала голова. – Сейчас тут всем будет мало места! Нёма, что ты застыл с этим горшком? Забыл, куда с ним гулять? А ты, Вася, не морочь ему голову и не делай мне инфаркт.

– Та я шо ж, баба Фира, – смущался Вася, – я ж так, по-соседски…

– Ты ему еще налей по-соседски, – ядовито замечала баба Фира, – а то Нёме скучно с отстатками мозгов.

– Фира, – миролюбиво вмешивался пожилой сапожник Кац, – что ты чипляешься к людям, как нищий с Межигорской улицы? Дай им жить спокойно.

– Лева, если ты сапожник, так стучи по каблукам, а не по моим нервам, – отрезала баба Фира. – Нёма, ты еще долго будешь там стоять с этим горшком? Что ты в нем такого интересного нашел, что не можешь с ним расстаться?

Нёма вздыхал и отправлялся с горшком по назначению, а Вася крутил головой и говорил:

– Не, хорошая вы женщина, баба Фира, а токо ж повэзло мне, шо нэ я ваш зять.

– Ты -таки прав, Вася, – кивала баба Фира. – Тебе -таки крупно повезло. А то б ты у меня уже имел бледный вид.

Вася был в чем-то похож на Нёму – такой же огромный и, в общем-то, незлобивый. Пять дней в неделю он был мил и приветлив со всеми и заискивающе нежен со своей женой Раисой. Но в пятницу с последними крохами рабочего дня что-то в нем начинало свербить, и он, распив с коллегами-грузчиками парочку законных пол-литровок, возвращался домой, и тогда тихий дворик оглашался звериным ревом и бешенной руганью. Вася с налитыми кровью глазами и какой-нибудь тяжестью в руках гонялся за женой Раисой, а та, истошно вопя, бегала от него кругами.

– Падла, подстилка, деньги давай! – ревел Вася.

– Ой, люди, ой, спасите, убивают! – причитала на бегу Раиса.

Соседи, привыкшие к этим сценам, неторопливо высовывались из окон.

– Вася, что ты за ней носишься, как петух за курицей, – с упреком замечал сапожник Кац. – Вам непремено нужно устраивать эти игры на публике?

– Молчыте, Лев Исаковыч, нэ злите меня, – пыхтел Вася, – а то я ей так дам, шо вам всем стыдно станэ.

Во дворике, как и на всем Подоле, русские, украинцы и евреи на удивление мирно уживались друг с другом, и Лева мог урезонивать Васю без риска услышать в ответ кое-что интересное про свою морду. Но утихомирить разбушевавшегося грузчика умела лишь баба Фира. Выждав необходимую паузу, она, словно долгожданная прима, высовывалась наконец из окна и роняла своим зычным голосом:

– Рая, у тебя совесть есть? Почему твой муж должен за тобой гоняться? Если ты его так измотаешь с вечера, что из него ночью будет за мужчина?

– От умная женщина! – задыхаясь, восторгался Вася. – Слышишь, гадюка, шо тебе баба Фира говорит?

– А ты молчи, цедрейтер коп! – напускалась на него баба Фира. – Совсем стыд потерял! Нет, мой покойный Зяма тоже был не ангел, но если б он взял моду каждые выходные устраивать такие скачки, так он бы уже летел отсюда до Куреневки.

Наутро Вася с виноватым видом появлялся в квартире Вайнштейнов-Гольцев.

– Баба Фира, – потупив глаза, бормотал он, – вам почыныты ничего не надо?

– Васенька, ну что за вопросы, – отвечала баба Фира. – Ты что, забыл какое сокровище здесь живет? Нёма умеет только обивать чужие двери, а дома руки у него начинают вдруг расти из другого места, и он не может забить ими гвоздь.

– Мама, прекратите уже эти разговоры, – раздавался из комнаты голос Нёмы. – Имею я в субботу право на законный отдых? Сам Господь Бог…

– Он вдруг о Боге вспомнил! – качала головой баба Фира. – Нёма, почему ты вспоминаешь о Боге, только когда в субботу нужно что-то сделать? Если бы люди поступали по-божески остальные шесть дней в неделю, мы бы -таки уже имели немножечко другой мир.

Нёма мычал из комнаты, что с него и этого мира хватит, а Вася тем временем чинил замок или проводку, или привинчивал дверцу буфета – руки у него были золотые, и он охотно и бескорыстно помогал соседям по хозяйству. Вернее, почти бескорыстно.

– Баба Фира… – начинал он, но та немедленно перебивала его:

– Учти, Вася – только румку.

– Баба Фира, – Вася корчил жалобную физиономию, – вы ж посмотрите на меня. Мэни ж та рюмка – шо дуля горобцю.

– А вечером мы снова будем иметь концерт?

– От слово даю – нияких концертов. Шоб мэни здохнуть.

– Ох, Вася, – вздыхала баба Фира, – ты -таки играешь на моем добром сердце.

Она доставала из буфета бутылку водки и стакан, наполняла его наполовину и протягивала Васе:

– Всё. Больше не проси, не дам.

– Так я шо… я… спасибо.

Вася выпивал свою опохмелочную порцию и спешил на помощь к другим соседям, а час спустя заявлялась его жена Раиса и скороговоркою пеняла:

– Баба Фира, вы шо, с ума сдурели? Вы ж знаете, шо Васе пить нельзя. С какого перепугу вы ему водкы налили?

– Я, Раечка, с ума не сдурела, – невозмутимо отвечала баба Фира. – Что я, Васю не знаю? Он же всё равно найдет, где выпить. Пусть хотя бы пьет в приличном месте.

– Он же ж казыться от водкы, – жалобно говорила Раиса.

– Тебе еще нивроку повезло, – вздыхала баба Фира. – Наш Нёма казыться без всякой водки. Как думаешь, Раечка, может, Нёме нужно дать как следует напиться, чтоб ему клин клином вышибло?
Сейчас удивительно вспоминать о том, с каким теплом и участием относились друг к другу эти очень разные и совсем не богатые люди, сведенные судьбой в одном подольском дворике, затерявшемся посреди огромного города и еще более огромной вселенной. Вася за рюмку водки – да и без нее тоже – чинил соседям замки, проводку и мебель, сапожник Лева Кац бесплатно ремонтировал их детям обувь, Раиса угощала всех варениками с творогом и вишнями, а когда баба Фира готовила жаркое, весь двор вытягивал носы в сторону второго этажа и как бы ненароком наведывался в гости. Угощать друг друга, собираться у кого-нибудь вместе было неписанной, но священной традицией.

– Ой, баба Фира, – щебетала хорошенькая, незамужняя учительница музыки Кира Самойловна Цейтлина, постучавшись к соседям в дверь, и смущенно переминаясь на пороге, – вы извините, я на одну секундочку. У вас спичек не будет? Я как раз собиралась варить суп…

– Кира, что ты мне рассказываешь бубес майсес про какой-то суп, – усмехалась баба Фира. – Слава Богу, весь Подол знает, что ты за повар. Проходи в комнату, мы сейчас будем обедать.

– Нет, ну что вы, – пунцовела Кира Самойловна. – Неудобно как-то…

– Кира, не строй нам из себя Индиру Ганди. Сделай вид, что ты помыла руки и садись уже за стол.

– Но…

– Кира, нам неинтересно тебя ждать. Еничке давно пора кушать, поимей совесть к ребенку.

Кира якобы с неохотой сдавалась и позволяла усадить себя за стол, за которым уже сидели Софа, Нёма и маленький Еничка, а баба Фира черпаком раскладывала по тарелкам жаркое. Аромат тушеного мяса заполнял комнату и просачивался сквозь неплотно закрытое окно, сводя с ума весь дворик.

– И как вы только готовите такое чудо, – мурлыкала с набитым ртом учительница музыки.

– Мясо, лук, соль, перец и немного воды, – с удовольствием объясняла баба Фира.

– И всё?

– А что тебе еще надо? У Бога -таки вообще ничего не было кроме воды, когда Он создавал этот мир.

– Оно и видно, – буркал Нёма, отправляя в рот несколько кусков мяса.

– Да, но Он -таки не мог предвидеть, что вся Его вода стукнет в одну-единственную голову, – косилась на зятя баба Фира. – Не обращай на него внимания, Кирочка. Ты же видишь – когда Бог раздавал мозги, Нёма был в командировке.

– Мама, – раскрывала рот обычно молчаливая Софа, – перестаньте уже терзать Нёму при посторонних.

– Софа! – Баба Фира багровела и повышала голос. – Ты думай иногда, что говоришь! В нашем дворе не может быть посторонних. Тут слишком хорошая слышимость. Кирочка, я тебя умоляю, возьми еще жаркого.

– Нет-нет, баба Фира, что вы, – в свою очередь заливалась краской Кира. – Я… я не могу, мне… Мне пора. Спасибо вам огромное.

И она поспешно удалялась.

– Софа, – загробным голосом произносила баба Фира, – твой цедрейтер папа, земля ему пухом, тоже умел ляпнуть что-то особенно к месту, но ты -таки его превзошла. Он бы тобой гордился.

– Перестань, мама, – нервно отмахивалась Софа. – Подумаешь, учительница музыки…

Присутствие Киры Самойловны выводило Софу из себя. Она была уверена, что незамужняя соседка имеет виды на ее Нёму, и всякий раз норовила обронить какое-нибудь едкое замечание в ее адрес.

– Софонька, детонька, – сочувственно вздыхала баба Фира, – зачем эти нервы? Ну посмотри ж ты на свое сокровище разутыми глазами – кому оно еще сдалось кроме такой дуры, как ты?

– Я вас тоже люблю, мама, – басил Нёма в ответ.

– Тебе сказать, где я видела твою любовь и какого цвета на ней была обувь? – Баба Фира поворачивалась к зятю.

– Скажите, – с готовностью отзывался тот.

– Чтоб моим врагам, – поднимала глаза к потолку баба Фира, – досталось такое…

– Да? – с улыбкой глядел на нее Нёма. – Мама, ну что ж вы замолчали на самом интересном месте?

Баба Фира бросала на зятя убийственный взгляд и, прошептав “Готеню зисер”, выходила во двор.

Как-то раз, после одного из визитов Киры Самойловны, которая обыкновенную яичницу умела приготовить так, что приходилось вызывать пожарную команду, баба Фира, закрыв за гостьей дверь, с таинственным видом вернулась в комнату, поглядела на Еничку, затем на дочь с зятем и несколько раз удрученно покачала головой.

– Что вы так смотрите, мама? – лениво поинтересовался Нёма. – Вам неймется сделать нам важное сообщение?

– Хочется вас спросить, – полным сарказма голосом произнесла баба Фира, – кто-нибудь в этом доме заметил, что Еничке уже исполнилось пять лет?

– И это вся ваша сногосшибательная новость, мама?

– Помолчи, адиёт! Вы мне лучше объясните, почему ребенок до сих пор не играет на музыке? Почему у него нет инструмента?

– А с какой такой радости у него должен быть инструмент?

– Софа, – строго молвила баба Фира, – закрой своему сокровищу рот. У меня -таки уши не железные. Когда у еврейского ребенка нет инструмента, из него вырастает бандит. – Еничка, хаес, – ласково обратилась она к внуку, – ты хочешь играть на пианино?

– Хочу, – ответил Еничка.

– Вот видите, ребенок хочет! – ликующе провозгласила баба Фира.

– Мама, вы его не так спрашиваете, – вмешался Нёма. – Еня, ты хочешь вырасти бандитом?

– Хочу, – ответил Еня.

– Вот видите, мама, – усмехнулся Нёма, – нормальный еврейский ребенок, он хочет всего и сразу. Еня, ты хочешь ремня?

Еня подумал и заплакал.

– Ты -таки поц, Нёма, – заявила баба Фира. – Что ты делаешь ребенку нервы? Тебе жалко купить ему пару клавиш?

– А оно нам надо? Вам что, мама, надоело мирно жить с соседями?

– А что соседи?

– И вы еще говорите, что я поц! Они -таки вам скажут спасибо и за Еню, и за пианино! Холера занесла сюда эту Цейтлину!

– Софа, – повернулась к дочери баба Фира, – скажи что-нибудь своему йолду.

– Мама, – устало ответила та, – оставь Нёму в покое!

– Софочка, если твоя мама оставит меня в покое, ей станет кисло жить на свете.

– Ты слышишь, как он разговаривает с твоей матерью?

– Нёма, оставь в покое маму!

– Так я ее должен оставить в покое или она меня?

– Меня оставьте в покое! Оба! У меня уже сил никаких от вас нет!

Софа не выдержала и расплакалась. Маленький Еня с интересом посмотрел на маму и на всякий случай завыл по-новой.

– Вот видишь, Нёма, – сказала баба Фира, – до чего ты своей скупостью довел всю семью.

– Я довел?!

– Не начинай опять. Так ты купишь ребенку пианино?

– Хоть целый оркестр!

– Хочу оркестр, – сказал Еня, перестав выть.

– Еня, я тебе сейчас оторву уши. Хочешь, чтоб я тебе оторвал уши?

Еня снова сморщил физионимию, готовясь зареветь.

– Тебе обязательно надо доводить ребенка до слез? – гневно поинтересовалась баба Фира.

– Мама, – проговорил Нёма, сдаваясь, – вы на секундочку представляете, что скажут соседи?

– Соседи, – уверенно заявила баба Фира, – скажут спасибо, что мы не купили Еничке трубу.

Она нежно прижала к себе внука и поцеловала его в лоб. Еничка посмотрел на бабушку, затем на родителей и сказал:

– Хочу трубу.

Еничке купили пианино, и относительно мирный доселе дворик превратился в сумасшедший дом на открытом воздухе. Уже в девять часов утра звучал иерихонский глас бабы Фиры:

– Еничка, пора играть музыку!

Минут десять после этого слышны были уговоры, визги, угрозы, затем раздавался еничкин рев, и наконец дворик оглашали раскаты гамм, сопровождаемые комментариями бабы Фиры:

– Еничка, тыкать пальцем надо плавно и с чувством!.. Нет, у этого ребенка -таки есть талант!.. Не смей плевать на клавиши, мешигинер коп!.. Еничка, чтоб ты был здоров, я тебя сейчас убью!.. Ах ты умничка, ах ты хаес… Сделай так, чтоб мы не краснели вечером перед Кирой Самойловной.

Кира Самойловна лично взялась обучать Еничку. Денег за уроки она не брала, но всякий раз после занятия оставалась ужинать.

– У мальчика абсолютный слух, – говорила она, потупив глаза и пережевывая бабыфирино жаркое.

– Если б у него был абсолютный слух, – отзывался Нёма, – он бы одной рукой играл, а другой затыкал уши.

– Нёма, тебе обязательно нужно вставить какое-нибудь умное слово, чтоб все видели, какой ты йолд? – рычала баба Фира. – Ты слышишь, что говорит Кира Самойловна?

– Я-то слышу, – отвечал Нёма, – У меня-то как раз слух в порядке. Я даже слышу, чего она не говорит.

И он с усмешкой глядел на Киру Самойловну, которая немедленно заливалась краской.

Соседи по двору по-разному отреагировали на появление у Вайнштейнов-Гольцев пианино. Вася, к примеру, продолжая напиваться по пятницам, беготню за женой прекратил.

– Я так думаю, шо хватит нам во дворе одного артиста, – объяснял он.

– Як по мне, так лучше б вже ты за мною с топором гонялся, – вздыхала Раиса.

Сапожник Лева Кац из деликатности помалкивал, но когда Еничка дошел до детской пьески Моцарта, не удержавшись, заметил:

– Фира, может, твоему внуку стать артиллеристом?

– Что вдруг? – подозрительно осведомилась баба Фира.

– Эффект тот же, а ворочаться в гробу некому.

Баба Фира смерила сапожника испепеляющим взглядом.

– Ты, Лева, своим молотком себе весь слух отстучал, – заявила она и направилась к дому.

– Нёма, – сказала она, войдя в квартиру, – у меня есть для тебя интересная новость. Ты не такой адиёт, как я думала.

– Мама, а вы не заболели? – обеспокоенно спросил Нёма.

– Я таки нет. А вот наши соседи, по большой видимости, да. Ты подумай, им не нравится, как наш Еничка играет музыку.

Нёма молча развел руками.

– Не делай мне таких жестов, ты не на сцене, – строго молвила баба Фира. -Нёма, нам нужно ссориться с соседями?

– Нет, – быстро ответил Нёма.

– Но нам же нужно, чтоб мальчик имел музыкальное образование?

– Нет, – ответил Нёма еще быстрее.

– Нёма, я сказала, что ты не адиёт, и уже жалею об этом. Конечно, нам нужно, чтобы Еничка мог дальше играть свою музыку.

– Мама, – нервно проговорил Нёма, – не морочьте мне голову, говорите уже, чего вы хотите.

– Я хочу, – объяснила баба Фира, – чтоб волки получили свой нахес, а овцы сохранили свой тухес. Надо устроить соседям приятный сурприз.

– Мы им уже устроили сюрприз, когда купили Еньке пианино.

– Так они ж таки его не оценили. Вот что, Нёма, мы сделаем а гройсер йонтеф и всех на него пригласим.

– Кого это всех?

– Весь двор. Я приготовлю мое жаркое и зафарширую рыбу, Софа сделает селедку под шубой и салаты, ты купишь водку и вино…

– Мама, – сказал Нёма, – вы на минуточку представляете, во что нам обойдется это счастье?

– Нёма, не будь жлобом, – ответила баба Фира. – Ты что, имеешь плохие деньги с обитых дверей?

– Так я за них таки работаю, как лошадь!

– А теперь отдохнешь на них, как человек. Тебе что, деньги дороже соседей?

– Знаете что, мама, – вздохнул Нёма, – чтоб я так жил, как с вами соскучишься. Большое вам спасибо, что мы не купили Ене трубу. А то бы мы имели в гости весь квартал.

В субботний вечер маленькая квартирка Вайнштейнов-Гольцев трещала по швам, а стол ломился от яств. Гости ели салаты, рыбу, жаркое, пили вино и водку, галдели, смеялись, пели. Пели “Бублички”, пели “Ло мирале”, пели “Галю” и “Ямщика”. Три языка сливались в один всеобщий настрой, создавая не какую-то дикую и бессмысленную какафонию, а удивительную гармонию, когда инструменты, каждый звуча на свой лад, не мешают, а помогают друг другу творить единую музыку. Сапожник Лева Кац, расчувствовавшись, предложил даже, чтобы Еничка сыграл что-нибудь на своем “комоде с клавишами”, но ему тут же налили водки и успокоили. Гвоздем пира, как всегда, было бабыфирино жаркое.

– Не, баба Фира, – горланила раскрасневшаяся от вина Раиса, – вы мэни -такы должны дать рецепт.

– Мясо, лук, перец, соль и немного воды, – затверженной скороговоркой отрапортовала баба Фира.

– Ох, ягодка моя, – покачала головой Раиса, – ох, не верю я вам! Шо-то вы такое еще туда кладете.

– А гиц им паровоз я туда кладу! – разозлилась баба Фира. – Нужно готовить с любовью, тогда люди будут кушать с аппетитом.

– Не, баба Фира, вы, наверно, хочэте рецепт с собой в могылу унести, – с обидой в голосе и присущей ей тактичностью предположила Раиса.

– Рая, ты -таки дура, – покачала головой баба Фира. – Кому и что я буду в этой могиле готовить? Там, чтоб ты не сомневалась, уже не мы будем есть, а нас.

– Баба Фира, та простить вы ее, дуру, – вмешался Вася. – Нёмка, пойдем у двор, подымим.

Они вышли во двор и сели за столик под медвяно пахнущей липой, сквозь листву которой проглядывало ночное июньское небо в  серебристых крапинках звезд.

– Отже ж красота, – задумчиво проговорил Вася, подкуривая папиросу. – Нёмка, а як по-еврэйски небо?

– Гимел, – подумав, ответил Нёма.

– Тоже ничего, – кивнул Вася. – Нёмка, а як ты думаешь, там, – он ткнул указательным пальцем вверх, – есть хто-нибудь?

– Николаев и Севостьянов, – вновь подумав, ответил Нёма.

– Хто?

– Космонавты. Вторую неделю на своей орбите крутятся.

– Ты шо, дурной? Я ж тебя про другое спрашиваю.

– А про другое я не знаю.

– От то ж и плохо, шо мы ничего нэ знаем. – Вася вздохнул. – Нёмка, а если там, шо бы хто нэ говорыл, есть Бог, то он якой – православный или еврэйский?

– Вообще-то, Вася, – почесал голову Нёма, – если Бог создал человека по своему образу и подобию, так Он -таки может быть и негром, и китайцем, и женщиной.

Вася, чуть не протрезвев, ошарашенно глянул на Нёму.

– Знаешь шо, Нёмка, – сказал он, – тоби пыты нэльзя. Цэ ж додуматься такое надо – Бог-китаец!

– А что, – пожал плечами Нёма, – их много.

– О! – ликующе провозгласил Вася. – То-то и оно. Нэ може Бог китайцем буты. Их много, а Он – один.

– Вася, – Нёма шмыгнул носом, – ты гений и вус ин дер курт. Дай я тебя поцелую.

Он чмокнул Васю в щеку, слегка пошатнулся и чуть не опрокинул их обоих со скамьи на пыльный асфальт.

– Дэржись, Нёмка, дэржись, – ухватил его за рукав Вася. – О, то я знову правильно сказав! Дэржаться нам всем надо друг за друга. Вместе дэржаться. Хорошо ж такы, шо мы все в одном дворе живем. Надо дэржаться.

– Да. – Нёма выпрямился и вздохнул. – Надо, Вася. А только ты мне скажи как умный человек…

– Где? – удивился Вася. – Хто?

– Ну ты же, ты. Так ты мне таки скажи как умный человек: почему  в жизни надо одно, а получается совсем другое?

– Ой, Нёмка, я в этих еврэйских вопросах нэ розбыраюсь.

– Почему еврейских?

– Так то ж ваша привычка морочить себе и другим голову. Не, Нёмка, ты токо на мэнэ нэ ображайся. Це ж нормально. Нехай еврэи будуть еврэями, русские русскими, а украйинци украйинцями. Ну и будэмо жить себе вместе и нияких претэнзий. Воно нам надо? Мы ж тут на Подоле як той винегрет перемешались. А токо ж винегрет тем и хороший, шо он нэ каша. Тут огурчик, тут картопля, тут буряк. А вместе вкусно.

– Вкусно, – согласился Нёма. – Знаешь, Вася, я еще никому не говорил, даже своим… Мы же ордер получили.

– Шо? – не понял Вася. – Якый ордер? З прокуратуры? А шо вы такое натворили?

– Да не с прокуратуры. На кватртиру ордер. Квартиру нам дают, новую, на Отрадном.

– Та-ак, – Вася с шумом выпустил воздух. – От и подержались вместе. Ладно, Нёмка, поздно уже. Пойду забэру Райку и – у люльку.

– Ты что, Вася, обиделся?

– Чого мне обижаться… Спаты пора.

На следующее утро весь двор только и галдел о том, что Вайнштейны-Гольцы получили ордер и переезжают в “настоящие хоромы” на Отрадном. Более остальных известие это возмутило бабу Фиру.

– Нёма, – сказала она, – что это за поцоватые фокусы? Почему я должна узнавать о себе новости от соседей?

– Небось, Цейтлиной своей первой сообщил, – вставила Софа.

– Софа, – устало проговорил Нёма, – что тебе Цейтлина спать не дает?

– Это тебе она спать не дает, – огрызнулась Софа. – Ну ничего, даст Бог переедем, и ты таки ее уже не скоро увидишь.

– Я так понимаю, мое мнение в этом доме уже никого не волнует, – заметила баба Фира. – И очень напрасно. Потому что лично я никуда не еду.

– Что значит, никуда не едете? – не понял Нёма.

– Мама, ты что, с ума сошла? – вскинула брови Софа.

– Я -таки еще не сошла с ума, – торжественно объявила баба Фира. – Я -таки еще имею чем соображать. Я здесь родилась, я здесь выросла, я здесь прожила всю свою жизнь. Почему я должна умирать в другом месте?

– Что вдруг умирать? – пожал плечами Нёма. – Живите сто лет.

– Я уже живу сто лет и больше, – вздохнула баба Фира. – С тобою, Нёма, год идет за двадцать.

– Ну, так живите себе две тысячи! Вы ж поймите, мама, это же новая квартира, с удобствами, с ванной, с туалетом…

– Что ты меня так хочешь обрадовать этим туалетом? Что я уже, такая старая, что не могу сходить в ведро?

– О Господи! – запрокинул голову Нёма. – Мама, если Бог дал вам столько ума, что вы не хотите думать о себе, так подумайте хоть о Еничке. Он что, тоже должен всю жизнь ходить в ведро? Ведь этот дом всё равно снесут.

– Только через мой труп! – заявила баба Фира.

– Мама, – простонал Нёма, – кого вы хочете напугать вашим трупом? Если им скажут снести дом, они наплюют на ваш труп и снесут его.

– Ты -таки уже плюешь на мой труп, – отчеканила баба Фира и решительно вышла из комнаты.

С тех пор она каждое утро сообщала, что никуда не едет, что нужно быть сумасшедшим на всю голову, чтобы на старости лет отправляться на край света, что этой ночью ей снился покойный Зяма и что скоро она попадет к нему.

– Мама, погодите огорчать Зяму, – уговаривал ее Нёма. – Давайте сначала переедем на новую квартиру, а там уже будем морочить друг другу голову.

Отношения с соседями по двору как-то быстро и некрасиво испортились. Те отказывались верить, что баба Фира ничего не знала о грядущем переезде, и стали поглядывать на нее искоса.

– Нет, Фира, я, конечно, рад за тебя, – сказал сапожник Кац, – но это как-то не по-соседски. Мы столько лет прожили рядом, что ты могла бы нам и сразу сообщить.

– А вы так нэ волнуйтесь, Лев Исаковыч, – ядовито встряла Раиса. – Вы тоже скоро съедете куда-нибудь. Це мы тут сто лет проторчым, а еврэям всегда счастье.

– Рая, – ответил Лева Кац, – дай тебе Бог столько еврейского счастья, сколько ты его унесешь. Нет, я понимаю: чтобы к евреям не было претензий, им нужно было родиться украинцами или русскими. Но, деточка моя, кто-то же в этом мире должен быть и евреем. И, таки поверь мне, уж лучше я, чем ты.

– Хватит вже, Лев Исаковыч, – перебил его Вася. – Одна дура ляпнула, другой сразу подхватил.

– Надо было, Вася, поменьше языком трепать, – заметила баба Фира. – А то еще не весь Подол знает про наш ордер.

– Надо було его поменьше водкою поить! – зло сверкнула глазами Раиса. – Вы ж, баба Фира, его спаивалы всё врэмъя!

– Рая, ты думай, что говоришь!

– Я знаю, шо говорю! Ну, ничого, уедете – я за нього возьмусь. Он у мэнэ забудет, як по еврэйским квартирам пьянствовать.

Баба Фира смерила Раису сначала гневным, а затем каким-то печальным взглядом, развернулась и зашагала к дому.

– Баба Фира, та нэ слухайтэ вы цю дуру! – крикнул ей вслед Вася.

– Я, Вася, не слушаю, – оглянувшись, проронила баба Фира. – В этом мире уже давно никто никого не слушает.

Между соседями окончательно, что называется, пробежала кошка. При встрече они едва здоровались друг с другом, а бабу Фиру и вовсе игнорировали. Даже Кира Цейтлина чувствовала себя обиженной и, к радости Софы, забыла дорогу к Вайнштейнам-Гольцам, питаясь в своем полуподвале бутербродами. Что ж до бабы Фиры, то та теперь почти не выходила во двор, целыми днями возилась с Еничикой, суетилась на кухне или просто лежала на диване у себя в комнате. К радости дочери и зятя она смирилась с переездом и лишь просила, чтобы ей об этом не напоминали и чтоб в доме было тихо.

– Не расстраивайтесь, мама, – говорил Нёма. – Вы же умная женщина, вы же понимаете: когда всем живется плохо, мы едины. Когда кому-то становится чуточку лучше, мы начинаем звереть.

Наконец, означенный в ордере день наступил. Накануне Нёма и Софа доупаковывали оставшиеся вещи, чтобы с утра загрузить их в машину, а баба Фира стояла у плиты и готовила огромную кастрюлю жаркого.

– Мама, – послышался из комнаты голос Нёмы, – я не понимаю, зачем вам это надо? Кого вы после всего хотите угощать вашим мясом?

– Моим мясом я таки знаю кого буду скоро угощать, – мрачно отозвалась баба Фира.

– Мама, оставьте уже ваши веселые шутки!

– А ты, Нёма, оставь меня в покое. Пакуй свои манаткес и не делай мне кирце юрн.

Поздно вечером, когда все соседи уже легли спать, баба Фира вышла во двор и поставила кастрюлю на стол под липой. Ночной ветерок тихо прошелестел листьями.

– И тебе всего доброго, – сказала баба Фира. – Ты таки останешься тут, когда все отсюда уже разъедутся.
Она прислонилась к стволу липы, несколько минут постояла молча, вздохнула и направилась домой.

Наутро приехал заказанный фургон, грузчики, привычно поругиваясь, затолкали в кузов вещи – начиная с Еничкиного пианино и кончая картонными ящиками с посудой.

– Ну, присядем на дорожку, – бодро сказал Нёма. – Начинается новая жизнь, попрощаемся со старой.

– Тебе, я вижу, очень весело прощаться, – заметила баба Фира.

– А чего грустить, мама? – вмешалась Софа. – Всё хорошо, что кончается.

– Таки я была права, что человеческая глупость – это плохо, – усмехнулась баба Фира.

– Потому что она не кончается никогда.

Всё семейство вышло во двор. Баба Фира держала за руку Еню, который, не преставая, бубнил:

– Хочу домой… хочу уехать… хочу кататься на машине…

Посреди двора, на столе, стояла кастрюля с нетронутым жарким.

– Ну, мама, кто был прав? – поинтересовался Нёма.

– Прав был Господь Бог, – ответила баба Фира, – когда на шестой день сотворил человека, на седьмой отдохнул от такого счастья, а на восьмой выгнал этот нахес из рая.

– И в чем же Он был прав?

– В том, что человек и рай не созданы друг для друга. Хотя ты, Нёмочка, таки попадешь туда после смерти.

– Почему?

– Потому что у тебя нет мозгов. Садимся уже в машину.

– А кастрюля?

– Нёма, – вздохнула баба Фира, – ты -таки точно попадешь в рай. Какое мне сейчас дело до какой-то каструли? Пусть стоит тут, как памятник. Пусть соседи делают с ней, что им нравится. Пусть распилят на части. А еще лучше – пусть поставят ее мне на могилу. Если, конечно, кто-нибудь из них когда-нибудь вспомнит, что жила на свете баба Фира и что они когда-то очень любили ее жаркое.

Не знаю, долго ли прожила еще баба Фира на Отрадном, бывшем хуторе, являвшем теперь, вопреки собственному названию, довольно безотрадную картину пятиэтажных хрущоб с однообразными прямоугольными дворами. Не знаю, была ли она счастлива, воспитывая внука Еню, и ссорясь с дочерью и зятем Нёмой. Не знаю, на каком кладбище ее похоронили и принес ли кто-нибудь на ее могилу кастрюлю, в которой она так мастерски готовила свое знаменитое жаркое. Тем более не знаю, попала ли она после смерти в рай или, дождавшись очереди, поселилась в каком-нибудь дворике, вроде столь любимого ею подольского двора, в компании таких же немного сумасшедших соседей. И уж совсем не знаю, были ли в этом загробном дворике удобства или людям снова приходилось справлять свои дела в ведро и выносить их в уборную. Но я знаю – или думаю, что знаю, – одно: мне почему-то кажется, что именно с переездом из старых, лишенных удобств квартир в новые безликие микрорайоны между людьми и даже целыми народами пролегла некая трещина, похожая на незаживающий рубец. Оркестр распался, гармония рассыпалась. Ибо для каждого инструмента стало важно не столько играть свою мелодию, сколько хаять чужую.