Иван Нечуй-Левицкий

Он родился 25 ноября 1838 года в Стеблеве на Черкащине в семье потомственного священника. Отец был суров и темпераментен, проповедник и просветитель, уважал казачество и Шевченко. Мать необразованная, но чувствительной души: не могла дослушать до конца житие какого-нибудь святого и плакала, а маленький Иван вслед за ней.
Когда ему шел 13-й год, мать умерла: дважды рожала двойню, и это подорвало ее здоровье. Именно на этом факте впоследствии строился психоаналитический портрет Нечуя-Левицкого, сделаный Валерьяном Пидмогильным. Мол, он считал отца причиной маминой смерти, потому не любил его и боялся.
В автобиографии Нечуй-Левицкий ничем не выдает этой нелюбви. И вообще создается впечатление, что боялся он не так отца, как повторения судьбы тех, от кого родился. Потому что остро чувствовал в себе сходство и с отцом, и с матерью. От отца Семена унаследовал склонность к проповедничеству, а от матери — чрезвычайную впечатлительность. И не хотел, чтобы одна из тех сил погубила в нем другую — как это произошло в жизни отца и матери. Потому так берег себя (вечно ходил с зонтиком), потому и не женился.

По окончании киевской духовной академии Иван Левицкий несколько лет преподавал в женских гимназиях Царства Польского. И учителем был неплохим. Однако не женился. Сам указывал в автобиографии на одну деталь: польский язык тогда выживали из польских школ, и он, учитель русского, поневоле стал русификатором того края. Это вспугнуло его впечатлительную душу: а вдруг он повторяет отцову судьбу и ненароком, сам того не желая, губит женские души, и не одну, а много.
И он попросился на другое место службы. Его не пускали, и Иван Левицкий через скандал — единственный в своей служебной карьере — все-таки настоял и переехал в Кишинев. Там и служил до пенсии. В аттестате значилось, что вышел в отставку статским советником, имел ордена Святой Анны ІІ и ІІІ степени, Святого Станислава ІІ степени, ”в походах и сражениях против неприятеля не был, в штрафах, под следствием и судом не был, в отпуске и отставке не был”. Этот скромный мужчина в 1880-х был единственным из выдающихся писателей в пределах Российской империи, кто напоминал о том, что украинская литература еще существует.
Он исповедовал культ одиночества. В Киеве поселился во флигеле на ул. Новоелизаветинской (теперь Пушкинская, 19). Во дворе был садик, небольшой пруд и пасека. Здесь он прожил до 1909 года, когда дом снесли.
Нечуй-Левицкий удивлял киевлян своей пунктуальностью: по его распорядку можно было сверять часы. Ежедневно, в определенное время, шел гулять по одному и тому же маршруту: вверх к Владимирской, потом к фуникулеру и назад по Крещатику домой, всегда под зонтиком. Спиртного не пил совсем. Споров не любил: болел по две недели, когда приходилось с кем-то поссориться. Спать ложился ровно в десять, даже с собственного юбилея отправился спать, не дослушав поздравительных речей.
Один драматург вспоминал, как читал свою пьесу в доме Нечуя-Левицкого. Тот слушал, а затем в доме что-то щелкало, и он подпрыгивал на стуле с криком ”Есть!”. Оказывается, то щелкала мышеловка — хозяин охотился на мышей.

О нем ходили анекдоты: что журналы читал не регулярно, а весь комплект в конце года, и потом пересказывал всем старые новости из тех журналов. Говорил: ”Ах, как жаль, что такой-то умер, добрый был человек!” А тот ушел из жизни еще год назад, о нем уж и думать все забыли.
Говорили, что у него бабский характер — недаром же ему так хорошо удалось описать Кайдашиху, бабу Параску и бабу Палажку. В селах над Росью и до сих пор хвастают тем, что прототипы своих знаменитых женщин Нечуй-Левицкий находил именно здесь, и каждое село кичится именно своим первенством. Он верил, что ”в каждом человеке, с тех пор, как мир существует, сидит немного черта, немного и Бога, или у кого-то и много Бога, и тот Бог выгонит когда-нибудь черта да и прогонит его на в камыши и болота”.
Имея мягкий нрав, Иван Нечуй-Левицкий выказывал удивительную твердость и категоричность, когда речь шла о святом для него. В этом он удался в отца-священника. Еще в Кишиневе написал труд ”О ненадобности великорусс кой литературы для Украины и Славянщины”. Речь шла не о том, что эта литература ”хуже” нашей, — он ценил Лескова, Толстого, Островского, особенно Щедрина. Но считал: российская литература нужна для России, а нам нужна своя. Грех нашей интеллигенции, по мнению Нечуя-Левицкого, именно в том, что она воспиталась на русской литературе, которая подменила собственную.
Так же категоричным был он в отношении правописания: ”Писать нужно так, как люди говорят!” Потому не терпел букву ”ї”, писал не ”їх”, а ” йих” и т.п. Требовал, чтобы так его печатали ”на веки вечные”. Нововведения правописаний считал ”галицким заговором”. Напоминал инквизитора, готового сжечь и собственные книжки, если там будет ересь: ”Пусть лучше сгорят, чем с таким вот правописанием!”
Живой язык он знал. Замечал руссизмы, полонизмы и любые иноязычные влияния и избегал их. Кстати, выражение ”старательно избегал” считал польским: ”Я сказал бы: «падковито одмикував» — это чисто народное киевское выражение”. Говорил не ”негативное”, а ”відкидне”, не ”позитивное”, а ” покладне”.